Воспоминания, Милы. часть 5-7.
Друзья, на этой страничке Вашему вниманию представлена финальная, на текущий момент, часть долгожданного продолжения воспоминаний младшей сестры моей мамы — Архиповой (Коноваловой) Людмилы Алексеевны, которая успешно оцифровала материал и представила его для публикации на сайте Наша Аля. Написание воспоминаний было завершено в июле 2015 года. Людмила Алексеевна любезно согласилась на публикацию в интернете, на сайте Наша Аля, ее воспоминаний, что я с удовольствием и делаю. Всего, за последнее время, ею написано 7 частей книги воспоминаний.
Итак, читайте продолжение воспоминаний и наслаждайтесь ещё одним шедевром о семье Нашей Али:
Часть 5.
Летом мы, дети, играли и бегали до самозабвения. Никто не думал о том, что во время игры вымажешься, как поросёнок, главное было: не проиграть и не подвести свою команду. Поэтому, когда я прибегала домой, мама ахала над моим видом, платьем, или юбочкой с кофточкой. Конечно, утром все выходили на дорогу чистенькими, даже мальчишки, к обеду приходили лишь кое-где замазанными, потому что боялись – если очень до обеда вымажешься, то мама в наказание не пустит играть после обеда и посадит дома сидеть. Но после обеда все тормоза и оглядки отбрасывались – знали, что следующая кормёжка вечером, поэтому отводили всю душу для игры. Вечером мама, посмотрев на меня, всплёскивала руками: «Батюшки, это же надо так умудриться: лохматая, чумазая, а платье не поймёшь какого оно цвета!»
Маме приходилось много стирать. Я не помню, чтобы в стирке общего белья принимали участие мои старшие сёстры, они делали постирушки лично для себя, а общую стирку делала мама: постельное бельё, полотенца, скатерти, нательное бельё и прочее.
Колодезной водой со двора стирать было нельзя, т.к. мыло в ней сворачивалось и переставало быть мылом. Поэтому воду мы носили вёдрами из колонки, которая находилась на углу ул. Пушкинской и ул. Степана Разина. Тогда водяные колонки располагались друг от друга примерно в 3-4 кварталах, и очереди за водой были большими. Это сейчас у такой колонки есть электрическая кнопка – нажал, и водичка течёт, а тогда надо было качать рычаг, он был длинный и тяжёлый. Чтобы я могла накачать воды, мне приходилось на конец рычага ложиться всем телом. Качаешь, качаешь, а вода не сразу льётся, и только после продолжительного качания появляется тоненькая струйка воды; чтобы струя воды шла во весь объём трубы, надо было качать чаще и во весь упор рычага. Я же была маленькой, и если у меня рычаг уходил в верхний упор, я не могла его достать. Тогда мне кто-нибудь помогал опустить рычаг. Ведёрки мне мама давала 5-литровые, чтобы не надорвалась. Сама мама носила воду на коромысле конскими вёдрами. Конское ведро было объёмом 12 литров, 10-литровое ведро было молочным ведром. Картошку тогда покупали только конскими вёдрами. Воду для стирки носила вся семья и даже папа, но он из-за своей хромоты мог нести только одно ведро. Принесённую воду сливали в дубовые бочки, которые размачивались кипятком, чтобы в них не было щелей. Я бегала со своими ведёрками к колонке, занимала очередь, и следующему, встающему за мной, говорила, что со мной ещё три человека. Запас воды для стирки занимал много времени и был хорошей физический нагрузкой.
Когда воды было принесено достаточно, мама на плиту печки ставила 20-литровый оцинкованный бак с водой, затапливала печку, и когда вода в баке закипала, засыпала туда стиральную соду и натёртое на крупной тёрке стиральное коричневое мыло. Когда мыло в баке расходилось, бак снимали с плиты, ставили на пол в сторонке, и мама загружала в него белые вещи для замачивания. Бак заполняли бельем плотно, и бельё надо было специальной палкой уплотнять и перемешивать. Потом бак закрывался крышкой и стоял так несколько часов до остывания воды в нём. Эта процедура называлась «замачиванием белья». На плиту после этого бака ставился другой и т.д. На замачивание в бак отбирались вещи, которые не линяли даже под действием стиральной соды. Когда бельё хорошо отмачивалось, мама ставила две табуретки, на них – корыто. Оно было тоже оцинкованным, длиной около 2 метров и шириной 60-70 см, по краям корыта шли отвороты в 1.5 см. В это корыто мама заливала кипящую воду и ставила в корыто стиральную доску. Стиральная доска была тоже оцинкованная, но гофрированная. Радиус гофр был приблизительно 1 см. Из бака мама отжимала часть замоченного белья и складывала его в корыто с горячей водой, сыпала туда стиральную соду и заливала жидкое стиральное мыло. Его делали так: я на крупной тёрке тёрла куски стирального мыла, оно должно было лежать рыхло, для этого тёрку держала на весу в левой руке, а правой держала кусок мыла. Как только горку мыла натирала, мама осторожно бросала его в большую кастрюлю с горячей водой. Натёртое мыло обязательно должно было лежать рыхло, иначе оно слипнется в кусочки и дольше будет растворяться. Эта кастрюля с несколькими тёртыми кусками мыла ставилось на горячую печку до полного растворения мыла. Потом, остынув, мыло желировалось, но это было не страшно: сгусток желированного мыла легко разминался пальцами и быстро опять же растворялся.
Теперь мама в корыте устанавливала очерёдность стирки: то, что должно было стираться вперёд, она откладывала в правую часть корыта, т.е. справа от стиральной доски, и начинала тереть бельё на стиральной доске: вверх-вниз, вверх-вниз, применяя при этом силу. Вода в корыте была горячая, стиральная сода, едучее стиральное мыло разъедали кожу рук. Руки становились красными, а там, где были мозоли или затвердения на руках, кожа делалась пористой и белой. При этом топящаяся печка, стоящие на плите баки с водой и мылом, корыто с горячей водой – всё давало обильное испарение, от испарений в доме стоял туман с запахом мыла и соды, при этом всём – тяжёлый физический труд на стиральной доске. А вещи были не маленькие: простыни, скатерти, наволочки, вафельные полотенца, банные полотенца, белые кальсоны, ночные рубашки и белые мужские рубашки и т.д.
После стиральной доски мама отжимала вещь, расправляла её, чтобы посмотреть, не осталось ли пятен. Если пятна оставались – снова в корыто и снова на стиральную доску. И так – вся огромная куча белого белья. Каждую вещь мама отжимала по несколько раз, пока не отправляла её в бак на плите для отпаривания. Для отпаривания в бак также засыпалась сода, заливалось жидкое мыло и ещё что-то очень дефицитное, не помню. На дно бака опускалась решётка, чтобы отпариваемое бельё не пригорело от горячего дна. Бельё загружалось в бак, бак закрывался крышкой, и я должна была следить, чтобы кипящая в баке вода не выплёскивала пену на плиту. Для этого надо было открывать крышку и палкой уминать бельё. Отпаривалось бельё долго, мама просматривала вещи, вынимая их из бака. После отпаривания горячие вещи стиральными щипцами вынимались из бака и бросались в корыто с холодной водой. Вода в корыте от горячего белья быстро становилась горячей, и мама снова на стиральной доске проходила все вещи, проверяя, не осталось ли где пятен. Потом все вещи отжимались и скрученные откладывались в кучу. Приходила очередь полоскания вещей. Вот тут-то надо было очень много холодной воды. Мы с мамой таскали её из бочек, а если воды оказывалось мало, то я бегала к колонке. Бельё прополаскивалось в 3-4 смены воды. Воды надо было много, я неслась к колонке с пустыми вёдрами бегом, а с водой вприсядку скорым шагом.
После полоскания наступала очередь подсинивания белья. Если белые вещи не подсинить, то они получались с желтизной. Поэтому доставались – именно доставались, потому что синька была большим дефицитом – маленькие пакетики с синим порошком объёмом со столовую ложку, он растворялся в банке и понемногу заливался в корыто, где теперь должно было произойти подсинивание белья. Чтобы подсинивание не дало полос, бельё надо было часто жулькать, трепать. Это действо занимало минут 15-20. Опять бельё отжималось и складывалось в кучу. После этого мама обязательно крахмалила бельё. Разные вещи крахмалили по-разному. Крахмал делался сырой, т.е. просто 2-3 столовых ложки бросались в холодную воду, сырым крахмалом крахмалились постельное бельё, нательное бельё, а вот варёным крахмалом (киселём) крахмалили воротнички, манжеты, папины белые рубашки, белые вышитые способом ришелье дорожки, салфетки, носовые платки. После накрахмаливания вещи вывешивались во двор на просушку. Если это была зима, то мама развешивала бельё сама. Руки у неё становились от сырости и мороза красно-синими. Бельё на морозе вымерзало, мороз его ещё немного отбеливал, пока не становилось сухим. Стирка в те годы – это был каторжный труд матерей в семьях. Сами видите, сколько надо было сделать, простоять в густом пару испарений и растирать руки, распаренные в горячей воде с едучим стиральным раствором, в кровь, потом, если зима, обжигать эти же руки холодной водой и морозом.
Мама старалась стирку организовать, когда папа уезжал в командировку. Мне казалось, что мама стыдилась того, чтобы папа увидел, какую каторжную работу она делает. Однажды папа вернулся из командировки намного раньше, чем должен был, а у нас была стирка в самом разгаре. Когда папа увидел всё, он раскричался и сказал, что бельё на стирку надо отдавать прачке, а не уродоваться: «Еля, ты что, моя жена, и этот кошмар!» Но мама категорически отказалась от прачки.
И тогда, не помню в каком году, папа привёз из Москвы стиральную машину. Она была круглая, салатного цвета, на колёсиках, с отжимальным приспособлением. Папа думал, что мама от радости будет прыгать, но мама восприняла стиралку с большой неприязнью. «Еля, да ты что! Я с таким трудом её достал, да тебе будет намного легче стирать. Да пожалей ты себя!»
Соседи приходили посмотреть это чудо. Папа был очень горд этим фактом, что теперь его жена не будет горбатиться над бельём, и главное, есть отжимка, не надо по 20 раз каждую вещь руками отжимать. Но мама твердила одно, что машина не отстирает так, как надо, и бельё будет полу-грязное. В спор между родителями вступили дочери, мамины подружки и наконец всем кагалом взяли над мамой верх. Мама долго не могла смириться с механическим способом стирки, но руки ей доказали, что папа был прав. Руки у неё, особенно пальцы, были все в узлах и болели. Полиартрит у мамы был страшенный, а кисти рук, как куриная лапа. Да, мама моя, хоть и происходила из зажиточной семьи, была великой труженицей, ради мужа и детей она работала день и ночь и не жалела себя. Она служила мужу и своим детям. Прожили мои родители вместе больше 51 года и за все годы я помню только одну крупную ссору между ними. Мне было тогда лет шесть-семь. Я прибежала домой после игры в партизан, боясь, что мама меня сейчас будет ругать за грязный вид, но увидела в комнате плачущую маму, она что-то возмущённо говорила папе, а посмотрев на меня сказала: «Уйду я от вас, уйду!» Мне сразу стало страшно, в ушах зазвенело: «Мамочка, что ты, что ты!» Я прижалась к ней и тоже заплакала. Папа сидел на диване и плакал навзрыд: «Елечка, прости, ну прости ты меня, дурака. Я виноват, очень виноват, ой какой я дурак!» Мама мне велела уйти во двор, шлёпнула по попе и шепнула: «Ладно, ради тебя, всё будет нормально». Они долго о чём-то говорили, я иногда потихоньку со двора прокрадывалась до двери комнаты, чтобы убедиться, как там у родителей. Шёл спокойный серьёзный разговор, помню только мамины последние слова: «Ну теперь, Лёня, всё будет по-моему, а не по-твоему». «Согласен, Елечка, согласен». И правда, во многих серьёзных случаях последнее слово было за мамой, потому что папа говорил: «Как скажет мама, так и будет».
Я уже говорила, что у мамы было только три класса приходской школы. Она плохо писала и читала очень слабо, но умницей была от природы. Потом уже университетские друзья, приходя ко мне, а меня ещё не было дома, общались с мамой, она их чем-нибудь угощала, обычно пирогами с чаем, и беседовала с моими друзьями. Потом мне многие говорили, что у меня удивительная мама, с ней можно говорить на разные темы, и она везде была сведущей. Был у меня один кавалер-физик, он приходил ко мне домой намного раньше договорённого часа, и вот он, Саша, много беседовал с мамой, он говорил, что моя мама очень начитанный человек, с ней можно говорить на любую тему. Но мама не читала книги, а слушала радио. Тогда радиотрансляции были интересными: было много театральных постановок, много читали прозаической и поэтической классики. Мы по голосам знали многих талантливых московских артистов. А музыка сопровождалась рассказами о жизни композитора, о содержании произведения, даже о манере исполнения пианистов. Радио тогда было источником разностороннего образования населения. Если читался Лев Толстой, Чернышевский или Чехов, то я брала вышивку и слушала передачу, вышивая вещь. Оперы, оперетты, голоса певцов, Лемешева, Козловского, Нежданову, Михайлова и многих других знаменитостей мы знали через радио ухом. Конечно, слушая передачу, включали фантазию, рисовали себе образы.
Так вот, через тогдашнее радио мама получала хорошее разностороннее образование, которое не впитывают в себя многие, прошедшие институты и университеты.
Когда мама с папой поженились, папа работал писарчуком в суде. Он до этого окончил гимназию и, видимо, был грамотным молодым человеком. В суде он много писал и переписывал, и набирался юридических знаний. Когда родители поженились, пошли дети, поэтому, как рассказывал папа, жить на жалованье писарчука стало невозможно. (Тогда было в общей массе людей не принято тянуть средства для жизни с родителей). Поэтому мама заставила папу получить высшее образование. Он поступил в Саратовский юридический институт. Было, конечно, трудно – дети, болезни и смерть троих детей, трудные бытовые условия, недостаток денег – но всё это заставило маму настоять на том, чтобы папа учился. Папа сам говорил, что институт он окончил только благодаря маме: она запирала его в комнате на ключ и не выпускала из комнаты, пока он не покажет конспекты. Детей и все трудности быта она взвалила на себя, чтобы муж получил образование. И он его получил.
Когда папа уже работал адвокатом, он постоянно вечерами писал конспекты. Я хорошо помню его сидящим за столом с керосиновой лампой, с наваленными на столе томами трудов Ленина и Сталина. В эти часы он очень много курил, стояло блюдце, полное окурков. На работе им давали темы, задания, и служащие должны были сдавать конспекты работ Ленина и Сталина на проверку. Так что политическое образование было тоже на высоте.
У нас в столовой комнате стоял большой книжный шкаф, полностью забитый полным собранием сочинений вождей. Собрание сочинений Ленина было тёмно-вишнёвого цвета, а Сталина – тёмно-синего. Этот шкаф простоял у нас очень долго. После 20го съезда труды Сталина были сданы в макулатуру, а томами Ленина я пользовалась, когда в университете проходили курс по философии.
После окончания школы я сказала папе, что хочу тоже учиться в юридическом институте, чтобы потом быть адвокатом. Папа мне сказал: «Не ходи туда, я не хочу, чтобы ты всю жизнь была связана с этой специальностью. Здесь много грязи. У меня в юридическом институте много друзей и знакомых. Меня туда зовут преподавать, но я не хочу этого, потому что у меня не будет хватать терпения на студентов, я их всех поубиваю. А тебя предупреждаю, что приложу всё своё умение и связи, чтобы ты не прошла по конкурсу. Так что не теряй год, иди в другой институт.» И я послушалась папу, хотя иногда сожалею о этом.
Помню, было у папы одно дело по цыганке. Она что-то очень серьёзное совершила, и старейшины табора сначала в консультации требовали, чтобы её дело взял папа. Но папа категорически отказывался, говоря, что дело проигрышное. Тогда они явились к нам домой. Бородатые, наглые люди в шёлковых рубахах стали настаивать, чтобы папа взялся за дело, но папа говорил, что преступление настолько серьёзное, что ничего нельзя будет сделать. Но они уселись за столом и сказали, что не уйдут до тех пор, пока папа не даст согласия. Это было летом, и меня мама быстренько выдворила на улицу. Цыгане очень долго были у нас. Я думаю, что они чем-то пригрозили папе, и когда они вышли из дома, папа их провожал до ворот и на прощание он им сказал: «Дело проигрышное, приговор оставят в силе, поймите вы это. Я ничего вам не гарантирую». В чём там было дело, я так и не узнала. Мама с папой шушукались в укромных местах, процесс был долгий, папа ездил с ним в Верховный суд, но это не помогло, папа дело проиграл, цыганку осудили. Я много лет пыталась узнать у родителей, что такое цыганка сделала, но родители отвечали: «Тебе, Милюсик, этого не надо знать». Я думаю, что папа проиграл дело цыганки ещё и потому, что сам в душе её осуждал, а когда адвокат в душе осуждает подзащитного, то этот случай часто бывает проигрышным.
В итоге цыганка прокляла папу и всю его семью. Мама ходила в церковь, у нас стала появляться монашка. Она со свечами делала в доме какие-то действия. А папе часто во сне стала приходить цыганка, и он тогда в ужасе кричал. Мама бросалась к нему, будила его, успокаивала. С тех пор я стараюсь с цыганками даже близко не стоять, от них идёт сильная отрицательная энергетика.
Через дорогу прямо напротив нашего двора стоял одноэтажный кирпичный белый дом. На улицу у него выходили три больших окна и парадный подъезд с застеклённой дверью. В этом доме жил директор табачной фабрики, еврей. У него была жена и сын Женя. Совершенно не помню внешнего вида ни его, ни её. А вот Женя был младше меня на год. Была у них служанка, чистенькая аккуратная женщина. Дом она содержала в идеальном порядке. В середине дома была круглая гостиная, где в середине стоял большой круглый стол, всегда накрытый скатертями. Почему, не знаю, но уличные дети не любили Женю, всегда его дразнили, а он был совершенно безобидным мальчиком. Он даже боялся один выйти на улицу, и служанка приходила к маме, и спрашивала разрешения, чтобы я сопровождала Женю куда-то. Мама меня отпускала, потому что это обычно было недалеко. Я приходила к ним в дом, брала Женю за руку, и мы шли с ним по улице. За нами хвостом бежали мальчишки, орали что-то обидное, строили рожи и кривлялись. Когда мне это надоедало, я останавливалась, оборачивалась назад, топала ногами и кричала, чтобы они это прекратили. Не знаю почему, но они отскакивали назад, и после 2-3 моих выпадов прекращали своё кривляние… Женя очень плохо ел, всегда капризничал, родители его часто звали меня на завтрак или на обед.
Обычно летом Женя приходил за мной на завтрак, а я ещё спала на сундуке. «А Милочка уже проснулась?» «Нет, Женечка, Милочка ещё спит». «Ну хорошо, я посижу тут подожду, когда она проснётся». Я, конечно, слышала, что он уже меня ждёт, и мне это нравилось, но я продолжала делать вид, что я сплю. Он всё спрашивал, не проснулась ли я. Когда маме это надоедало, она подходила к сундуку, сдёргивала с меня одеяло: «Ну хватит притворяться, вставай, Женя уже заждался».
Мама заплетала мне косички, я надевала чистое наглаженное платье, и мы торжественно шли завтракать. Стол был застелен кипельно белой накрахмаленной скатертью. Приборы были красивые, фарфоровая посуда, всё блистало красотой и чистотой. Я эти приглашения обожала, потому что еда была умопомрачительно вкусной: белый пышный хлеб с топлёным маслом и мёдом, и т.д. и т.п. После завтрака мы шли в детскую комнату, где на полу стояла игрушечная комната, полностью меблированная, с куколками, но верхом моего блаженства была игрушечная посуда на игрушечном столе. Я осторожно брала в руки игрушечные тарелочки, блюдечки, чашечки, и могла их подолгу рассматривать. Был у них пёс – гончая, он приходил поздороваться, и потом тактично отходил в сторонку. Так же Женя заходил за мной на обед. Конечно, в то голодное время они меня подкармливали.
И вот на их отца было заведено дело, его отстранили от работы, и на фабрике пошло следствие. Папа взялся за дело директора, он часами сидел за столом, читал бумаги, смотрел КЗОТ и как-то сказал маме: «Его возможно оправдать». Дело было очень длинное, сложное, папа ездил в Верховный суд, и в итоге директор был оправдан.
Вскорости после войны они вернулись в Ленинград. Долго-долго писали нам, звали нас в Ленинград, походить по театрам, по музеям. Один раз, когда я училась на третьем курсе университета, Женя приезжал в Саратов, чтобы встретиться со мной. Но нас, студентов, далеко угнали в колхоз работать на копнителе, так мы с Женей больше не увиделись, а я, бывая в Ленинграде, забывала взять их адрес.
Часть 6.
В «Маленковские месяцы» люди стали ходить друг к другу в гости. Покупались закуски, выбор вин был очень большой. Но вкуснее всего был вишнёвый и кофейный ликер. Ликер наливали в маленькие узенькие рюмочки на длинных ножках. Вместимость рюмочки была не больше десертной ложки. Сам ликер был ароматный, сладкий-сладкий и тягучий. Мне иногда наливали такую рюмочку, и я не выпивала её, а вылизывала языком. На донышке рюмочки, куда уже не доставал язык, я лезла мизинцем, мочила его в ликере, и с огромным удовольствием облизывала палец.
В то короткое время папа с мамой звали гостей. Это было такое торжественное время, что белили известью потолок в кухне, мыли окна и чистили весь дом. Папа метлой убирал двор и садик. Особое место в нашем садике было под яблоней антоновкой: стоял большой круглый стол на одной ноге, стол был из досок и стоял под самой яблоней, так, что ветви её и яблоки ложились на головы сидящих за столом. Вокруг стола были врыты лавки, а немного поодаль висел большой крепкий гамак, который всегда был заполнен ребятнёй. На стол ставился большой двухведёрный самовар с большой железной трубой и сапогом. Он был старинный, медный. Меня заставляли чистить его крошкой из кирпича или песком. Начистить надо было так, чтобы в нём видеть, как в зеркале, своё отражение. Вот этот огромный самовар папа водружал на стол, дочери расставляли пол-литровые бокалы с блюдцами, все рассаживались, всегда было тесно, и детям ставили отдельную скамейку и столик. Рассаживались и ждали маму. Мама выходила из дома румяная от печки, она в руках торжественно несла большой пирог. Пироги были самые разные, в том числе с бзникой. Мама ставила пирог на стол, и все наклонялись к горячему пирогу, чтобы вдохнуть его дух и ахнуть или крякнуть. Ленинградец говорил: «Какое умопомрачительное безобразие, боюсь, язык проглочу!»
Мама сначала пересчитывала поголовно взрослых, а потом детей, а ленинградец ей говорил: «Елена Захаровна, а меня вы забыли, не посчитали, значит, мне пирога не достанется!», на что мама отвечала: «С вас-то я и начинаю счёт!»
Сахар подавался к пиршеству – только колотый рафинад. Рафинад – это был комковой, слегка сероватый, очень твёрдый и трудно растворимый сахар. Продавался и сахарный песок, но все его считали не экономным, и если в магазине продавался рафинад, то за ним стояла очередь. Рафинад в продаже был кусками приблизительно 10х10 см. Дома папа клал в левую ладонь кусок рафинада, в правую ладонь брал тяжёлый большой нож, и тыльной стороной ножа бил по рафинаду до тех пор, пока кусок не распадался на части. И так папа колол рафинад до кусочков 5х5 см, потом он брал щипчики и щипчиками колол рафинад на кусочки 1х1 см. Рафинад долго растворялся в воде, и с ним «вприкуску» можно было выпить много чая, а сахара употребить мало. А сейчас с сахаром-песком люди больше съедают сахара. Наколотые кусочки рафинада складывались в сахарницу, куда помещались щипчики, ими сахар брался из сахарницы. Полная сахарница стояла на столе рядом с самоваром.
Начинали есть пирог… Мама резала пирог, чтобы всем хватило по куску, раскладывала каждому на блюдце и садилась во главе стола около самовара. Она начинала разливать чай по бокалам, а папа заливал в бокалы заварку. Начинали есть пирог, запивая мелкими глоточками горяченный чай с рафинадными кусочками. Когда съедали весь пирог, то оставшиеся крошки с блюдечек собирали в рот. Блюдца оставались чистыми, их можно было не мыть.
Часто мама резала пироги так, чтобы один кусок оставался лишним. Это делалось для того, чтобы устроить соревнование. После съеденных пирогов взрослые объединялись в команду на соревнование, в котором призом победителю был оставшийся кусок пирога. Для соревнования наливались полными горячим чаем пол-литровые бокалы, отбирались из сахарницы одинаковые кусочки рафинада, каждый участник брал бокал с чаем и кусочек рафинада. Смыслом соревнования было выпить весь бокал чая, сохранив во рту кусочек рафинада, который закладывался под язык, зажимался там, чтобы под язык меньше попадал чай. После того, как бокал был выпит весь, его опрокидывали вверх донышком, а оставшийся кусочек рафинада гость вынимал из-под языка. Клал его на чайную ложечку, а её клал на донышко бокала. После этого, когда все участники соревнования выпивали чай и выкладывали напоказ кусочек рафинада, начиналась общая оценка результата соревнования: кусочки сравнивали по размеру и по пористости, пористые кусочки имели меньшую оценку. Шум, гам, споры, смех, шутки. А главное – детские волнения, потому что тот, чей кусочек рафинада был больше и менее пористый, получал приз – лишний кусок пирога, который доставался, конечно, своему сыну или дочке.
Это было летом. А зимой гостей принимали дома. Раскладывали стол, сделанный ещё дедом Захаром. Стол был огромным, мама его накрывала двумя белейшими накрахмаленными скатертями, по количеству гостей по краям стола раскладывались салфетки, и дальше ставились приборы, закуска, вино. Водка подавалась обязательно в гранёном хрустальном графине, в графине плавал и лежал на донышке нарезанный лимон. Водка обретала от лимона янтарную желтизну. Папа пробовал водку на вкус, крякал, и от удовольствия локтями подтягивал брюки на помочах.
Моей обязанностью было разложить на столе салфетки, тарелки, вилки, ножи, рюмки. За всем этим следил папа и учил меня, как надо накрывать на стол. Ещё я должна была начистить кильку. Не помню почему, но при таком свалившемся на людей обилии еды бутерброды с чищенной маринованной килькой были чуть ли не главной закуской к водке. Я должна была начистить кильку: перочинным острым ножичком, который папа перед этим точил на ремне, надо было аккуратно по жабрам отрезать голову у кильки, потом аккуратно, заведя перочинный ножичек в брюшко кильки, вспороть её брюшко и осторожно вынуть потроха. Если у неё в брюшке была икра, то эту икру клали на бутерброд рядом с килькой. Сверху укладывался лучок, раскрошенное яичко… и нате вам наше удовольствие!
Зимой к нам в гости приходили судейские работники, их бывало много – целый стол. Девчата обычно куда-то уходили, а мне папа приказывал сидеть в спальной комнате и «носа не высовывать». Я, конечно, сидела, но среди папиных сослуживцев был один маленький, толстенький Лев Семенович. Мы с ним любили друг друга. Приезжая из Аткарска к нам, он обнимал меня, прижимал к себе, и я тыкалась носом ему в живот, а живот у него был тугой. И вот этот момент в наших отношениях мне не очень нравился, но Лев Семенович обязательно привозил мне гостинец, за что я прощала ему его живот-барабан. Мама говорила: «Вы, Лев Семенович, всё балуете Милочку», а он отвечал: «Так ведь, Елена Захаровна, у меня же никого нет, я как бобыль один, кого же мне ещё баловать».
Так вот, со Львом Семеновичем у меня был союз такого порядка: он за стол всегда садился на правый угол дивана, на круглый локотник, чтобы сидеть за столом повыше, но с его места было очень хорошо видно спальную комнату, где я сидела так, чтобы он меня видел. В определённый момент, когда уже выпили по две рюмки и подзакусили, бдительность папы и мамы успокаивалась, Лев Семенович подавал украдкой мне знак (чесал лысину), я ложилась на пол и по-пластунски ползла до Льва Семеновича, он поднимал левую ногу, и я прошмыгивала под стол. Усаживалась я под столом между колен Льва Семеновича, и никто ничего не видел. Под стол он мне незаметно подавал вкусности, и я, конечно, с удовольствием всё съедала. Но не это было целью моего сидения под столом. Главное было: послушать разговоры и рассказы сидящих за столом.
Как я понимаю теперь, папа работал – как тогда называли – в юридической консультации, которая занималась уголовными делами. Все пришедшие к нам гости были опытными юристами с многолетним стажем работы (судьи, прокуроры, адвокаты), я умышленно не называю их фамилии и имена. У них за спиной было огромное количество сложных уголовных дел, некоторые дела слушались по неделе и больше, по некоторым делам папа выезжал в сельский населённый пункт, и там дело могло слушаться несколько дней. Были очень сложные процессы, и папа много волновался, переживал и не спал ночами. Но он был очень хорошим адвокатом и часто отсуживал своего подопечного. Рассказывали, что когда он держал защитную речь, то зал плакал. Если здесь не удавалось освободить или сократить срок подсудимому, то подавали кассационную жалобу в Верховный суд. Папа частенько ездил в Верховный суд в Москву. Часто дело кончалось успешно. Тогда человека могли засудить за любую мелочь, как теперь скажем мы: за колоски пшеницы или ржи, взятые с поля, за 2-3 горсти зерна, взятого с колхозного тока для голодных детей, за 2 гайки, унесённые с завода, за неосторожно сказанное слово. Всюду были наблюдатели и осведомители. Чувство страха за себя и своих близких глубоко сидело в душах и сердцах каждого. Большая преступность, банды, убийства, грабежи. В общем, работы судейским служащим было много.
И вот за столом наши гости рассказывали интересные дела из своей практики. Говорили все интересно, речь была поставлена, описывали события красочно. Конечно, я не запомнила эти рассказы, но один мне запал в память.
Где-то в сельской местности на открытом месте от милиции бежал уголовник, причём убийца. Милиционеры его уже догоняли, и вдруг он исчез, как сквозь землю провалился. Милиционеры обыскали всё, все ямки, все бугорки, но его нигде не было. Они наконец сошлись в одном месте, обсуждая, куда он мог деться. Потом они обратили внимание на стоящий недалеко туалет. Заглянули туда – нет его, в полном недоумении они сели рядом покурить, и тут один из них решил проверить туалетную яму. Когда проверили её палками, то нашли преступника. Каким-то образом его достали оттуда, потом его судили, был недельный процесс.
Вот за такими рассказами я и лезла под стол, и сидела там, пока меня не обнаруживали родители.
В перерывах между разговорами гости выходили на улицу, как говорил Лев Семенович: «Пойдём посмотрим на Луну, как она светит». Лев Семенович прекрасно играл на пианино. Папа тогда купил сёстрам пианино, и они учились играть на нём. Лев Семенович садился за пианино: вальсы, польки. Папа брал скрипку, мама – гитару, играли, пели: «Мой костёр», «Коробушка», «Очи чёрные», о Байкале. Пели слаженно, на разные голоса. Я очень любила это пение. Приходили сёстры, Аля садилась за пианино, а Лев Семенович начинал солировать в общем хоре. Голос у него был сочный, выразительный. Лев Семенович оставался у нас ночевать, а остальные расходились за полночь. Ходить по ночам в эти годы уже было не так опасно: милиция работала чётко и жёстко, переловили многих уголовников и такого бандитизма, как раньше, в Саратове уже не было.
Хотя однажды мама с папой откуда-то поздно вечером возвращались домой. Они уже дошли до ворот нашего дома, как из-за угла с улицы Степана Разина вывернула группа парней. Увидев маму с папой, они побежали к ним, что-то крича. Тогда папа поднял маму, пересадил её на забор, мама перелезла через него, встала на перекладину и подала руки папе. Папа подтянулся на её руках в тот момент, когда к ним подбежали. Один из них ухватил папу за больную ногу и стал его оттягивать вниз, но папа так рванул ногу, что в руках у бандита осталась его туфля. Мама втащила папу через забор, так они спаслись. Вслед себе они услышали отборную матерщину и угрозу, что попадись нам в другой раз, не уйдёшь.
Один раз папа был где-то в сельском районе на судебном процессе. Он квартировал в сельском доме и возвращался поздно вечером с суда. Надо было идти через какой-то небольшой мостик. На мостике стояло несколько человек, ожидая прохожих. Другой дороги не было, и папе пришлось идти по мостику. Когда он дошёл до стоящей группы мужиков, они ему сказали, чтобы он разделся до исподнего. Папа разделся, они забрали у него всё и портфель тоже. В портфеле у него были бумаги по делу, ради которого он приехал в это село. Они отпустили его почти голым. Когда папа вернулся к хозяйке, где снимал на время суда комнату, то хозяйка сказала: «Ну завтра они у меня получат!» Но прошло совсем немного времени, в окно дома постучали. Хозяйка открыла дверь, в избу вошёл парень с папиной одеждой и портфелем. «Прости, отец, мы не знали, что ты адвокат». Всё ему вернули.
Часть 7. Финал.
Многие годы своей жизни мои родители приобретали облигации различных займов. Самым главным из них был 3%-ный государственный займ. Папа на работе выкупал эти облигации, т.к. все рабочие, служащие были обязаны в помощь государству приобретать облигации. На работе брали облигации под часть или всю месячную зарплату. Папа тогда приходил домой и выкладывал маме вместо зарплаты облигации. Их бывало много, и хранил их папа в боковых ящичках своего двухтумбового письменного стола. Облигации различных займов подстерегали население всюду.
Например, по домам ходил участковый милиционер в сопровождении двух-трёх мужчин в штатском и предлагал хозяевам дома взять облигации на определённую сумму. Мама говорила, что муж уже на работе взял облигаций на весь месячный заработок, но это не имело никакого значения для распространителей. Они в ответ молча смотрели на маму. Я в эти моменты чувствовала на душе тревогу. Мама немного подумав соглашалась на минимальную сумму, на что участковый ей отвечал: «Вы можете взять и больше», и говорил, на сколько. Мама доставала деньги и отдавала их пришедшим, которые после подписи мамы в ведомости уходили, оставив на столе облигации. Часто после их ухода мама плакала, сидя за столом.
Распространяли облигации и в школе. Наша школа была ведомственной железнодорожной школой, и ведомство решало само, какой объём денег школа должна вложить в очередной займ. На определённый заранее день назначалось родительское собрание. За несколько дней до него классный руководитель неоднократно напоминал ученикам о дате собрания. Ольга Александровна генеральским тоном и голосом говорила всем ученикам, что мы, ученики, обязаны обеспечить явку родителей на собрание. За 2-3 дня до собрания она каждому ученику в дневнике красными чернилами крупными буквами писала, в какой день и во сколько состоится родительское собрание, и что явка родителей на собрание строго обязательна. Когда Ольга Александровна раздавала учащимся дневники с этой надписью, она говорила: «Завтра вернёте мне ваши дневники с подписью ваших родителей, что они прочитали приглашение на родительское собрание». Горе было тому ученику, у которого не было подписи родителей в дневнике. Классная гнала такого ученика домой за подписью и предупреждала, чтобы без подписи родителей в школу не возвращался.
В день родительского собрания в назначенный час все ученики класса должны были явиться к классной двери и тихо стоять в коридоре, ожидая родителей. Когда родители усаживались за партами, каждый – на месте своего ребёнка, Ольга Александровна делала перекличку родителей, отмечая, кого нет. Выяснив отсутствующих, она выходила в коридор и кричала: «Салов – за отцом, Зенченко – за матерью…» и так – всем, чьих родителей не было. Если всё-таки родитель не приходил на собрание, то его чадо ожидал настоящий террор со стороны классной и доставалось много-много слёз.
Поэтому родители, которые не смогли прийти на собрание, запыхавшись прибегали в школу на другой день с серьёзным объяснением своего отсутствия.
Вообще с явкой родителей в школу всегда было строго, но были собрания, когда все ставились на уши. На таких собраниях родителей обязывали выкупать облигации, и никакие объяснения, что уже взяли облигации на месячную зарплату в ж/д депо, не встречали никакого понимания, кроме: «Вы что, не хотите Родине помочь?!»
Папа, принося облигации домой, брал химический карандаш, и в верхнем правом углу каждой облигации писал: «папа, мама, Аля, Галя, Мила», чтобы знать, чья облигация выиграла, — тот, значит, счастливец. Но за всё время выигрыша не было ни одного, а было только два погашения по 100 рублей, а 100 рублей были тогда такой же ценности, как сейчас 1 рубль. Два погашения имели мои облигации, и папа сказал, что я самая счастливая.
Однажды, придя домой, это было где-то в начале 50-х годов, точнее не помню, я увидела, что обеденный стол раздвинут, и на нём папа раскладывает облигации. Он их сортировал по займам. По каким-то показателям папа определял, что облигации этого займа не будут играть никогда. Он их собирал в стопку, аккуратно укладывал, скатывал в плотный рулон и туго перевязывал бечёвкой. Таких рулонов диаметром 35-40 см было три. Папа растопил печку, обильно кладя в неё дрова, чтобы было погорячее и побольше красных углей, и бросал туда по очереди рулоны облигаций. Они горели долго и только дымили.
Таким образом в том числе население поддерживало свою страну в трудные времена. Население отдавало и терпело всё: войну, гибель близких, голод, бомбёжки, болезни, работу на производстве – когда дети стояли у станков, бандитизм, террор властей и постоянное выкачивание денег у нищего населения. И тем не менее народ, несмотря на огромную плату, выстоял, победил, выжил, и дай ему Господь сил и дальше жить и здравствовать.
Спасибо, что прочитали эту страничку. Обязательно поделитесь этой статьёй с Вашими друзьями, коллегами, знакомыми в социальных сетях. Я уверен, что она будет полезна всем.
Для её рассылки в социальных сетях — нажмите на соответствующую кнопочку — см ниже
